Том 3. Записки охотника - Страница 114

114

Из цитированного выше письма Тургенева к П. В. Анненкову от 25 октября (6 ноября) 1872 г. видно, что замысел рассказа относится к той же эпохе, что и «Реформатор и русский немец», т. е. к концу 40-х годов. В том же письме к П. В. Анненкову Тургенев писал о том, что, придав давно им задуманному рассказу «другую турнюру», он (в 1872 г.) собирался его закончить и опубликовать в газете «Неделя», которой обещан был и рассказ «Русский немец и реформатор» (см. с. 521).

15. ПРИМЕТЫ.

О рассказах «Приметы» и «Незадача» (см. № 16) Тургенев говорит в письме к П. В. Анненкову от 25 октября (6 ноября) 1872 г. как уже набросанных, но затем оставленных по их незначительности. О содержании рассказа «Приметы» дает представление нижеследующая страница из воспоминаний К. К. Случевского, близко знавшего Тургенева:

«Наконец, как бы сама собою, речь перешла к охоте и к охотникам. Несколько насмешливых слов Анненкова, одобренных молчаливой улыбкой Дудышкина, вызвали Ивана Сергеевича на разговор, и он начал вспоминать о том, чего не дописал в своих «Записках охотника».

— Да ведь охотники всё люди мнительные и лгуны, — сказал Анненков.

— Ну, лгуны не лгуны, а что мнительны многие из них, то это верно, — ответил Иван Сергеевич. — Да, вот, хоть бы со мною был случай, который не угодно ли вам объяснить!

Надо заметить, что Иван Сергеевич принадлежал к числу людей необычайно мнительных. Стоило ему встретить по выходе из дома лошадь той или другой масти, которая могла предвещать нечто нежелательное, стоило ему услышать в разговоре какой-нибудь намек на значение числа 13, как Иван Сергеевич тотчас если не содрогался, то как бы суживался и уходил в себя. Он ужасно боялся ночи и снов, а в особенности пугало его во всех видах и всегда чувство смерти.

— Да-с, — говорил Иван Сергеевич, — вот что со мною на охоте было… Не задалась мне как-то в один день охота с Ермолаем…

Как только Иван Сергеевич произнес имя Ермолая, так тотчас же у меня в голове промелькнул весь тот характерный облик его спутника на охоте, столь хорошо охарактеризованный в одном из его рассказов; промелькнула и мельничиха, и равнодушная ко всему на свете Валетка.

— Охота не удавалась, — говорил Иван Сергеевич, — дичи не было, собаки шли лениво. Денек был серый и неприглядный, скука одолевала нас. Понурил голову и Ермолай.

— Пойдемте, — говорил он мне, — домой. Ничего сегодня хорошего не будет.

— Я, — говорит Тургенев, — послушался его, и мы двинулись по направлению к бричке, оставленной на опушке леса, на излучине реки. Небольшой дождь моросил, и мы шли с Ермолаем молча, понурив головы и свесив ружья. О чем уж я думал, — не знаю, не помню, но я, двигаясь совершенно машинально, решительно не замечал того, что подле меня делалось…

Вдруг я почувствовал, — продолжал Тургенев, — необычайно сильный удар в грудь, удар до такой степени неожиданный, что я не только остановился, но и отшатнулся. Не прошло и секунды, как глупая причина удара выяснилась. Громадный заяц, — почему уже, бог его знает, — бросился из-под кустов, спросонков что ли, ко мне прямо на грудь и — ошеломленный моею грудью гораздо больше, чем я зайцем — немедленно пустился наутек, стрелою по прямому от нас направлению. Ермолай, не пропускавший подобных случаев неожиданных появлений дичи, стоял тоже, как вкопанный, и даже не подумал вскинуть ружье, пока мы смотрели зайцу вслед. Я тоже не думал целиться, сначала будто руки свинцом налились, а потом мне смешно стало. Когда заяц исчез, юркнув в кусты, я опустил ружье на землю и посмотрел себе на грудь. Следы… следы заячьей шкурки, несомненно, оставались на моем полукафтане, а удар был так жив и неожидан, что я словно продолжал чувствовать его. Молчание прервал Ермолай.

— Ну, Иван Сергеевич, идемте скорее, нехорошо.

— Да что же нехорошо?

— Да уж идемте, примета нехорошая.

Мы пошли и минут через десять находились подле нашей брички, запряженной парою; взобрались в нее и поехали домой.

Дорога шла подле реки, дождь размочил колеи, жердняк по канавкам, при движении колес, подскакивал… И что ж бы вы думали, — говорил Иван Сергеевич, обращаясь к собеседникам, — что бы вы думали — ведь случилось несчастие…

— Какое? — в один голос спросили Анненков и Дудышкин, заинтересованные не тем, что рассказывал Тургенев, а как он рассказывал.

Иван Сергеевич умел говорить, когда ему было любо говорить, и говорил очень хорошо. Не совсем приятно поражало в нем недостаточное соответствие между крупной его фигурой и довольно-таки тоненьким голоском, который, казалось, выходил вовсе не из его мощной груди, а откуда-то со стороны.

— Да-с, — продолжал он, — бричка опрокинулась, я вывалился и сломал себе ключицу…

Здесь я должен повиниться, что не особенно ясно помню, что именно сломал Тургенев: ключицу, руку или ногу. Брат мой, слышавший этот рассказ, тоже не помнит. Но по существу своему, по характеру своему, рассказ этот памятен ему так же хорошо, как и мне» (Случевский К. К. Новые повести. СПб., 1904, с. 101–104).

Как замысел, так и устный рассказ о нем в присутствии П. В. Анненкова, С. С. Дудышкина и братьев Случевских не поддаются точной датировке. Устный рассказ относится к первой половине 60-х годов, так как Дудышкин умер в 1866 г.

16. НЕЗАДАЧА.

В письме Тургенева к П. В. Анненкову от 25 октября (6 ноября) 1872 г. о рассказах «Приметы» (см. № 15) и «Незадача» говорится, что они были уже «набросаны», но оставлены по незначительности. Содержание замысла рассказа «Незадача» раскрывают следующие строки из воспоминаний М. П. С<вистунов?>ой:

114